Физики и лирики синоним

Расшифровка Физики как официальные советские культурные герои

Автор Илья Кукулин

13 октября 1959 года в «Литературной газете» было напечатано новое стихотворение Бориса Слуцкого «Физики и лирики»:

Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
Дело в мировом законе.

Значит, что-то не раскрыли
Мы,
       что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья —
Наши сладенькие ямбы,
И в пегасовом полете
Не взлетают наши кони…
То-то физики в почете,
То-то лирики в загоне.

Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
А скорее интересно
Наблюдать, как, словно пена,
Опадают наши рифмы
И величие
                  степенно
Отступает в логарифмы.

Это стихотворение появилось в резуль­тате колкого обмена репликами. Писа­тель Илья Эренбург опубликовал статью, в которой обращался к студент­ке Нине. Возлюбленный Нины, инже­нер Юрий, не собирался поддерживать разговоры об искусстве, считал их неинтерес­ными, а само искусство — ненужным современному человеку и говорил, что сейчас наступает эпоха прогресса и точных формул. 

В ответ Илье Эренбургу в «Комсо­мольской правде» появилось много писем, и среди них было письмо с подписью «И. Полетаев, инженер». На самом деле он не был простым инженером. Это был военный, один из основоположников советской кибернетики, человек, опубликовавший довольно поразительную книгу под названием «Сигнал». Книга считалась научно-популярной, но в дей­стви­тельности это был манифест технократической кибернетики. Пожалуй, это была одна из редких и, может быть, уникальных книг, которая почти была лишена любых отсылок к марксизму. Минимальные дежурные отсылки там были, но по своей идеологии книга была совершенно не марксистской — она была именно техноцентристской и сайентистской. В ней предполагалось, что основой переделки мира и человека служат современные наука и техника. 

Игорь Полетаев ответил Эренбургу, что инженер, физик, кибернетик совер­шенно не обязаны восторгаться классическими образцами искусства. Обмен репликами прежде всего с Полетаевым, заметка которого вызвала совершен­ный шок от того, что взгляды инженера Юрия могут быть поддержаны значи­тельным интеллектуалом и что такое вообще печатают в газетах, вызвал большие споры. В Москве прошли публичные диспуты с личным участием Эренбурга и Полетаева, а Борис Слуцкий написал стихотворение «Физики и лирики». 

Проблема такого расхождения ценностей была не только советской. Незадолго до этого в Великобритании вышла книга писателя, эссеиста и мыслителя Чарльза Перси Сноу «Две культуры», которую оперативно перевели в Совет­ском Союзе. Первоначально это была публичная лекция, в которой Сноу говорил, что наблюдается все большее расхождение между культурой художественной интеллигенции, художников, поэтов, ориентированной на классику, и культурой техников и инженеров. 

Первая, по мнению Сноу, была очень консервативной по своей политической идеологии. Эмблематическими для него были фигуры Уильяма Батлера Йейтса и Эзры Паунда — двух выдающихся англоязычных поэтов ХХ века. Йейтс в зрелые годы своей жизни был консервативным национа­листом, а Эзра Паунд в годы войны был близок к итальянскому фашизму. Поскольку Паунд участво­вал в пропа­ганде Муссолини в англоязычных странах, его судили, потом при­знали невменяемым, и он довольно долгое время провел в психиатрической лечебнице. Вторую же культуру Сноу считал дегуманизированной.

Очень забавно, что Сноу призывал учиться у Советского Союза, где, с точки зрения англичанина, который основывался на рассказах других англичан, путешествовавших по Советскому Союзу и встречавших разного рода показуху, такого разрыва совершенно не было. Он считал, что, например, соцреалисти­ческий производственный роман свидетель­ствует, что в Советском Союзе контак­ты между технической и художествен­ной интеллигенцией налажены гораздо лучше. Сегодня это выглядит ужасной насмешкой, потому что соцреа­листические производственные романы и тогда-то читать было невозможно — не то что сейчас. 

Прежде чем продолжить разговор о дискуссии, которая впоследствии стала называться спором физиков и лириков, необходимо уйти немного в прошлое и спросить, почему Слуцкий говорил именно о физиках, а не, например, о кибернетиках, которым был Полетаев. Более того, физик становится очень значимым героем в кинематографе и литературе 1960-х годов. Был фильм Михаила Ромма «Девять дней одного года», потом сняли двухсерийную карти­ну «Иду на грозу», экранизацию романа Даниила Гранина. Главные герои там тоже физики, причем по крайней мере один из них, Сергей Крылов, герой не только в искусствоведческом, но и в нрав­ственно-оценочном смысле, как и главный герой «Девяти дней одного года» Митя Гусев, которого играет Алексей Баталов. 

Чтобы понять, откуда все взялось, нужно начать со Второй мировой войны. В конце войны американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, и стало понятно, что в будущем и атомная бомба, и радиолокация, и другие новые технологии вооружения будут определять итог военного противо­стоя­ния государств. А значит, главными, кто будет определять исход будущего военно-политического соревнования, будут представители точных наук вообще и прежде всего физики. 

Благодаря этому физики были окружены ореолом секретности. Работа, связанная сначала с созданием атомной, а потом водородной бомбы, была невероятно засекречена. Но также они были окружены и ореолом нечелове­ческого могущества. Откры­тие, как тогда говорили, тайны атомного ядра — сначала атомный взрыв, а потом возможность получения атомной энергии — сделало физиков людьми, которые могли претендовать на символическую власть, сопостави­мую с символической властью политиков. 

Для Советского Союза эта ситуация была особенно скандальной, потому что до этого времени все решала коммуни­стическая партия. Она решала все и потом, но раньше главным героем фильма или романа обязательно был коммунист. Или это мог быть, например, инженер, но инженер, который действует под руководством коммунистической партии, или рабочий, но рабочий сознательный, спасающий производство. Однако крайне редко героями становились ученые. 

В течение 1950-х годов шел приток молодежи в вузы и вообще был рост высшего образования. Повышалось количество мест для студентов и коли­че­ство претендентов на эти места, и физика стала особенно престижной специ­альностью. Именно поэтому Слуцкий реагировал не только на высказывания Полетаева. Формально он вроде бы отталкивался от него и стихотворение написал под впечатле­нием от его письма, но контекст, с кото­рым он себя соотносил, был гораздо более широким. 

Здесь очень важен вопрос, какими героями становились физики. Есть два главных предположения. Первое: в дискуссии между физиками и лири­ками ни Эренбург, ни Полетаев не выдви­гали на первое место соответствие комму­нистической доктрине, но для Эренбурга необходимо было ориентироваться прежде всего на высокую культуру, чтобы быть гуманистом. Позже эту концеп­цию Полетаев в своих воспоминаниях охарактеризовал как особого рода идео­логию — и я думаю, что он был недалек от истины и в этом смысле абсолютно правильно оценил высказывания Эренбурга.

С другой стороны, этому противостояла идея о том, что в современном обще­стве все решает ускорение научно-технического прогресса и нужно полностью сосредоточиться на решении своей задачи, как и писал Полетаев в редакцию «Комсомольской правды». В этом случае любое искусство — как иронически отмечал Полетаев, «Ах, Бах! Ах, Блок!» — только мешает делу. Здесь противо­стояли друг другу два понима­ния того, что значит быть совре­менным после Второй мировой войны. Один взгляд, взгляд Полетаева, состоял в том, что в нынешней ситуации, когда интеллектуал приобретает в обществе такую роль, перед ним или перед ней открываются очень большие пути и глав­ное тут — просто сосредоточиться на задаче. 

Это очень важный мотив, который потом чрезвычайно радикализируется в фильме «Девять дней одного года», где ученый предстает как аскет. Правда, необходимо оговорить, что фильм «Девять дней одного года» снят с точки зрения лирика, который смотрит на физиков и старается их понять. Режиссер фильма Михаил Ромм был типичным представителем тех, кого тогда назвали бы лириком. 

Вторым очень важным вопросом было то, зачем нужен прогресс и нужен ли он вообще после создания атомной бомбы. Дискуссии в среде европейских интеллектуалов — не советских, хотя русские эмигранты в Европе принимали в них участие — начались после Первой мировой войны, во время которой технический прогресс привел к приме­не­нию удушливых отравляющих веществ, к появлению танков и тому подобных безобразий. Эти дискуссии 1920-х годов — о том, что делать с научно-техническим прогрессом, если он приводит к такому кошмару. 

В Советском Союзе научно-техниче­ский прогресс оценивался безусловно благотворно и считался тем, что обяза­тельно приведет к победе коммунизма во всем мире. После Второй мировой войны и особенно после смерти Стали­на, когда хоть какие-то дискуссии в публичном пространстве стали возможны, подобного рода споры возникли и в Советском Союзе. Они с совершенной очевидностью изобра­жены в фильме «Девять дней одного года». Там есть персонаж Евгения Евстигнеева, который объясняет, что все осмысленное в современном обществе — на момент 1961 года, когда снимался фильм, — появилось благо­даря войне. Могущество ученых тоже обязано войне. 

О том же говорит и Илья Куликов, главный идейный оппонент героя фильма по имени Дмитрий Гусев. Не менее замечательно, чем Баталов сыграл Гусева, Куликова играет Иннокентий Смоктуновский. Смокту­новский сыграл усталого ироничного скептика, разочаровавше­гося в прогрес­се, который говорит, что за 30 тысяч лет своего существо­вания человечество — эту цифру современные антропологи, вероятно, оспорили бы — вообще не улучшилось, что любые открытия становятся средством новейшего закабаления и уничтожения человека. Поэтому вообще не нужно тратить себя на них и тратить всего себя на науку — нужно просто стараться наслаждаться жизнью и думать в свое удовольствие. Его спрашивают, почему он вообще занимается наукой, если настроен так скептически, а он говорит, что ему просто нравится думать. 

Разговоры Дмитрия Гусева с Ильей Куликовым в некотором отношении являются вариацией на тему спора Фауста и Мефистофеля. Фауст воплощает неукротимость человече­ского разума и его ориентацию на дело; у Фауста есть фраза: «Сначала было дело». Мефистофель же обольщает его, прося сказать: «Остановись, мгно­венье…» — то есть заставляет его остановиться на достигну­том. Для Михаила Ромма это исключительно важный спор: оба персонажа — это герои-идеологи. 

И в фильме есть всего два варианта закадрового голоса. Один голос, озвучен­ный Зиновием Гердтом, говорит от лица истины: например, вдруг сообщает зрителю, что наука — это не обязательно открытия, а еще и тяжелый, часто безрезультатный труд. Второй закадровый голос принадлежит жене Гусева Лёле, которая в начале фильма разрывается между Гусевым и Куликовым, а потом становится преданной женой Гусева, но это единственный герой в фильме, к мыслям которого мы имеем доступ. Знамениты ее монологи, например: «Я плохой физик, я плохая жена…» Видимо, это связано с тем, что герой-идеолог понятен нам и так, а вот мысли Лёли — это мысли современного человека, который должен приспосо­биться к миру, где прогресс все ускоряется, цена его становится все больше и нужно прилагать все более серьезное интел­лектуальное усилие, чтобы понять, зачем этот прогресс нужен. 

Физики были выражением проблема­тичности прогресса, причем не только физики в кино, но и физики реальные. Здесь стоит вспомнить фигуру Андрея Сахарова. К фильму «Девять дней одного года» он имел некоторое отношение: консультантом по физиче­ским вопросам в фильме был выдаю­щийся советский физик Игорь Евгеньевич Тамм, а Сахаров был его учеником. Из воспоминаний Андрея Сахарова видно, что некоторые черты физиков присутствовали и в жизни, хотя и не в таком плакатном виде, как в фильме. В частности, это постоянное остроумие, которое вообще было культовым, очень востребован­ным и престижным качеством для советских интеллектуалов, как справедливо пишут Петр Вайль и Александр Генис в своей книге «60-е. Мир советского человека». 

Так, Сахаров в своих мемуарах расска­зывает про открытие американского физика японского происхождения Сусуму Окубо. На основании работ Окубо он написал собственное исследо­вание и в 1967 году подарил эту работу другому выдающемуся советскому физику-теоретику, Евгению Львовичу Фейнбергу. На экземпляре он написал: 

Из эффекта С. Окубо
при большой температуре
для Вселенной сшита шуба
по ее кривой фигуре. 

То есть умение импровизировать и уместно пошутить было очень востребовано. 

С другой стороны, из воспоминаний Сахарова понятно, что он очень много думал про этические аспекты науки, но не он один задавался такими вопро­сами. Сахаров настаивал на необходи­мости запрещения атомных испытаний в трех средах. Потом он добился своего: был заключен так называемый Московский договор о запрещении ядерных испытаний под водой, на земле и в воздухе.

Сахаров очень много пишет о том, что именно физики способствовали реаби­литации генетики в Советском Союзе, поскольку академик Трофим Денисович Лысенко, разрушитель генетики, остался при делах и во времена Хрущева. Сахаров специально объяс­няет, почему Лысенко не пал после смерти Сталина: в разных отделах и ЦК, и локальных партийных организаций, которые контро­лировали сельское хозяйство, была огромная мафия лысенкистов. 

Среди физиков не только Сахаров поддерживал генетику: был еще целый ряд ученых, которые старались привлечь внимание, в том числе внимание Хруще­ва, к проблеме бедствен­ного положения генетики в Советском Союзе. Физики выступали именно благодаря своему могуществу, достигнутому атомной и водородной бомбами. В Советском Союзе они были защитниками, если можно так выразиться, нормальной науки, то есть науки современной. Это делало их еще более авторитетными фигурами. 

Кроме того, физика воспринималась как наука международная. С одной стороны, между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки шло постоянное военно-техническое соревнование, но было понятно, что советские и американские ученые действуют в одной системе координат, по крайней мере познавательных. Но вопрос о том, одинаковая ли у них этическая система координат, был более сложным. В фильме «Девять дней одного года» ради соответствия официальной идеологической доктрине постоянно сообщается, что главный зачинщик возможной атомной войны может быть только в США — с этого начинается монолог Ильи, обращенный к Лёле, почти в самом начале фильма. 

Тем не менее было понятно, что физика не может быть замкнута националь­ными границами. Кроме того, хотя этические вопросы, казалось бы, были чужды физике, с 1950-х годов было понятно, что действительно крупные ученые очень озабочены этическими вопросами применения ядерного оружия и вообще того, что они сделали на протяжении ХХ века. 

В 1957 году в городке Пагуош собира­ется первая конференция Пагуошского движения — движения ученых и интеллек­туалов за предотвращение будущих войн и за прогнозирование. В этом движении принимали участие люди, которые хотели прогнозировать результаты научно-технического прогресса и обсуждать, каким он должен быть в будущем, чтобы предотвратить войны. Одним из ключевых акторов движения на его раннем этапе был Альберт Эйнштейн — ученый, который общепризнанно считался самым мощным умом чело­вечества по крайней мере в 1940–50-е годы. Все это вместе взятое и делало физика не просто олицетворением современности, но и своеобразным совре­менным Фаустом. 

Кроме того, предполагалось, что физик — это человек, который отдает свою жизнь для процветания будущего человечества. Весь фильм «Девять дней одного года» построен на основании этой идеи. Сначала учитель Гусева, Синцов, умирает, схватив дозу радиации. «Схватить дозу радиации» — это разговорная идиома, которая переходит в этот фильм и благодаря ему куль­турно канонизируется. Потом по этому же пути идет Дмитрий Гусев: как выясняется, он и до этого получал дозы радиации. Но он не щадит себя ради научно-технического прогресса. 

У Гусева есть очень важный разговор с отцом. Отец спрашивает: «Ты бомбу делал?» Он говорит: «Делал. А если б мы ее не сделали, не было бы у нас с тобой этого разговора». Но дальше он работает не на войну, а на созда­ние источника термоядерной энергии. 

Тем самым для создателей фильма находится своего рода золотой путь того, как соединить первоначальную абсолютно военную ангажированность ученых-ядерщиков во время Второй мировой войны и дальнейшее развитие науки по крайней мере в Советском Союзе. Теперь нужно заниматься созданием универсальных и всепригод­ных источников энергии, а не ору­жием — именно такие люди будут героями будущего. 

Потом появляется фильм «Иду на гро­зу» (1965), где главные герои опять же работают не на войну, а на управление погодой. Сергей и Олег, главные герои романа Даниила Гранина, потом — фильма, а потом — телевизионного ремейка под названием «Поражение», обсуждают возможность управления погодой, что является абсолютно мирным применением физики. А физи­ческие экспери­менты опасны, и физическая работа требует аскезы. Физик становится не толь­ко Фаустом, но и современным рыцарем. При этом физикам было чем похва­литься. Чарльз Перси Сноу в «Двух культурах» чрезвы­чайно горько жалуется на то, что гуманитарии говорят «по-видимому, можно допустить», и так далее, а физики говорят, что они «сделали». 

Благодаря всем этим факторам физик стал одним из важнейших героев совет­ской культуры конца 1950-х и 1960-х годов и воплощал ее тогдашнее стремле­­ние в будущее. Неявным образом он воплощал и идеологизацию, потому что, с одной стороны, физики в «Девяти днях одного года» говорят о стремлении к будущему, где будет коммунизм, но, с другой стороны, в фильме «Иду на грозу» они оказались выразителями идеи свободы. В «Девяти днях одного года» нет никакого партийного начальства, контролирую­щего физиков. Они сами себе решаю­щая интеллектуальная инстанция. 

Даже директор института является своего рода огорченным менеджером, который стремится к тому, чтобы герои фильма не причинили себе большого вреда, и расстраивается тогда, когда этот вред все-таки случается. Но он за­бо­­тится о том, чтобы они могли свободно продолжать свой интеллекту­альный поиск. Комиссия из Москвы, которая расследует происшествие на реакторе, не наказывает никого из героев — по крайней мере, зрителю это неизвестно. 

Парадоксальным образом физики, символическое и реальное полити­ческое влияние которых было обязано военно-промышленному комплексу, как сказали бы сегодня, оказывались выразителями идеи интеллектуальной свободы в культуре конца 1950-х — 1960-х годов, по крайней мере в культуре советской. 

И это была подцензурная советская культура, где многие вопросы задавать было нельзя, в частности вопросы о том, как много физиков работает на войну и какие дискуссии о том, чтобы не использовать открытия физиков в целях вреда другим людям, действительно ведутся, а что реально делается для разоружения. Публично ставить все эти вопросы в Советском Союзе было нельзя — их не задавали не только в газетах, но и в романах и в фильмах. 

Тем не менее эмансипационный — то есть освободительный — импульс, который был создан персонажами-физиками в действительно хороших произведениях, оказался довольно значим и привел к некоторой трансфор­мации общего этического климата советской культуры 1960-х годов.